«Очарованный скиталец,
Только ты сумел лишь вспомнить
Этот прошлой жизни танец,
Что дано тебе исполнить.
Ты ведь видишь, мы с тобою
Не отбрасываем тени.
Это царство привидений».
(А. Свиридова «Розовый фламинго»)
Только ты сумел лишь вспомнить
Этот прошлой жизни танец,
Что дано тебе исполнить.
Ты ведь видишь, мы с тобою
Не отбрасываем тени.
Это царство привидений».
(А. Свиридова «Розовый фламинго»)
Говорят, надежда умирает последней. Я тоже в это когда-то верил. В той, прошлой своей жизни. Даже когда меня ослепило взрывом и контузило грохотом, я все равно надеялся на то, что выживу, выползу и вытянусь из кислятины и уныния больничных стен.
Выжил. Выполз и вытянулся. Тогда я тоже верил в надежду. Я любил свою надежду. Она одна тянула меня вверх.
Но сейчас я понял другое: это вранье. Самоуспокоение. Плацебо. Надежда умирает сразу и первой, она слишком хрупка для этого безумного мира. Потому что моя надежда умерла на третий день после того, как появились ОНИ.
Поэтому сейчас я, бывший морпех, мичман Коновалов Стас сижу у кое-как разожженного костра и смотрю на пистолет. Он заряжен последней пулей, которую я оставил для себя.
Здесь только я, мой «Макаров», пуля в барабане и ОНИ… ОНИ – это тени вокруг меня, шепот по ночам, вой голодных собак и сводящая с ума тоска.
Осталось только щелкнуть курком, и мои мозги вылетят вслед за стремительной пулей и останутся лежать на снегу кровавыми ошметками. И никто никогда уже не узнает, где встретил свою кончину геройский мичман. Мне и прощаться-то не с кем, кроме самого себя. Жена моя давно сбежала от контуженного, прихватив с собой сына, мать умерла, пока я был еще в Чеч…
- Не надо!
Спокойный женский голос за спиной заставляет меня вздрогнуть, но чеченская закалка срабатывает на все сто: я разворачиваюсь корпусом назад, одновременно вскидывая руку и укладывая пистолет в сгиб локтя.
ОНА смотрит на меня прозрачными глазами. У НИХ у всех прозрачные глаза. Без цвета и выражения. Пустые, словно стекляшки от бутылки. Не добрые, и не злые. Никакие.
- Не надо, - повторяет моя гостья тихим голосом, - ты не знаешь, что ждет тебя там, за гранью. Там – смерть, морпех.
Абсолютно не удивляюсь тому, что ОНА в курсе того, кто я есть. ОНИ всегда все знают, на то и мертвы. А сверху, говорят, виднее.
- Утверждают, что там жизнь. Лучшая, чем здесь, - возражаю я, не опуская пистолета.
Негромкий вздох становится мне ответом. Фигура без возраста подходит к костру и опускается на корточки. Протягивает тонкие бесцветные руки к затухающему пламени и шевелит пальцами. И жест этот настолько… живой, что я едва не теряю осторожность. Мне хочется спрятать свой пистолет и сесть рядом с НЕЙ, уставившись взглядом в огонь и отогревая замерзшие мысли.
Я так давно один, все мои спутники погибли, едва началась вся эта катавасия с серыми пришельцами.
Мы прибыли сюда на вертолетах. Вся съемочная группа нового бронебойного боевика о судьбе Тихоокеанского батальона морпехов под аэропортом Северный в ночь на первое января 1994-го года. Моего батальона. Это в ту ночь разорвавшийся фугас отправил меня в длительный нокаут, который закончился в медсанчасти. Это там оконные проемы выплевывали нам в лица огнедышащие сгустки свинца, а изящные женские фигурки дергали у себя на поясах чеки от смертоносных связок гранат. Мы полегли там почти все, кроме редких счастливчиков, вроде меня, кому повезло грохнуться носом в землю сразу, едва на вздыбившийся асфальт приземлились наши вертушки.
- Хорошая натура, - сказал режиссер, потирая замерзшие руки и оглядываясь, - да, просто отличная. Ну что, ребята, короткий отдых и по местам.
Это была моя первая работа в кино в качестве консультанта и каскадера. Первая и, похоже, последняя.
А потом мы не поняли, что произошло. Никто из нас не понял, даже всезнающий и всемогущий режиссер. Просто однажды, посреди белого дня, на съемочную площадку упала тьма. Словно кто-то сверху резко бросил вниз тяжелое ватное одеяло, накрыв им воздух и наши грешные души. Режиссер приказал включить все освещение, что имелось в запасах. Генераторы натужно взвыли, когда мощные софиты влупились желтыми глазищами в непроницаемую черноту. И вот тогда-то мы ИХ и увидели.
ОНИ выходили к свету по одному. Блекло-прозрачные фигуры мертвого серого цвета. ОНИ окружали нас кольцом, молчали и только ИХ глаза прожигали насквозь.
- Кто вы? –раздраженно спросил режиссер. – Здесь проходят съемки кинофильма, и посторонним не разрешено приближаться. Уходите, пожалуйста, вы можете посмотреть издалека.
ОНИ не слушали его, или не слышали. ОНИ просто шли, плыли, не касаясь земли. Пока круг не сомкнулся окончательно. А потом раздался вой. Душераздирающий вой голодного хищника. ОНИ разом подняли вверх лица и завыли в унисон. И мы стали падать на колени, зажимая руками уши, из которых текла кровь.
Я тоже упал. И тоже зажал уши. Вот только кровь из них у меня не текла, после взрыва фугаса я почти оглох. Но даже моего слуха хватило на то, чтобы грохнуться в обморок рядом со всеми.
Когда я очнулся, все были мертвы. На лицах у них застыли жуткие гримасы ужаса вперемешку с болью. Но вот что странно: тот ультразвук, казалось, пробил в моих контуженных перепонках какую-то преграду. Потому что первое, что я услышал, придя в себя – это как деревья скрипят от морозного ветра.
И вот сейчас я сижу рядом с той, что стояла в том кругу и тоже выла, задрав вверх прозрачное лицо.
- Все так,- говорит моя гостья, - да не так.
Я не разговаривал вслух, это я помню точно. Значит, ОНИ еще и мысли читать могут.
- Мы все можем, - подтверждает негромкий голос.
Серая фигура встает во весь рост, протягивает к небу тонкие руки и начинает петь. Тягучую тоскливую песню, от которой хочется вздернуться. Уйти к чертовой матери из этой постылой жизни, забыть все и всех, выбросить пистолет и просто отправиться вдаль по снежной дороге, у которой нет конца, а есть только начало.
- Не верь ничему, что видишь, - говорит ОНА, прекратив свою чудовищную песню, - не верь ничему, что слышишь. Не верь глазам, не верь ушам. Собирайся и уходи. Так быстро, как только можешь. Не оглядывайся, не останавливайся, не спотыкайся. Когда закончится день, но еще не наступит ночь, ты должен оказаться как можно дальше от этого места.
- Почему? Кто вы, вообще, такие?
- Мы – эхо…
Я понимаю, что устал. Что сапоги безнадежно промокли, а ноги не хотят выдергиваться из снега. Дыхание мое прерывается, сердце готово разорвать грудную клетку, а в голове усталой птицей бьется одна мысль: отдохнуть бы, отдохнуть, а мичман?
Но виски взрывает вспышка боли, словно кто-то вдарил по ним штык-ножом, просверливая дыру и проворачивая контрольно.
Я должен идти быстрее, времени у меня в обрез и я должен успеть выйти за границу этого старого, давно заброшенного аэродрома. На который сорок лет назад пьяный в дым пилот так и не сумел посадить самолет с полусотней пассажиров на борту. Все они остались здесь, на взлетно-посадочной полосе. В месте, где нет «здесь» и «сейчас». Их кровь удобрила эту землю, души их так и смогли найти покой, но у них осталась злость. Злоба и ненависть. К нам, живущим.
«Мы там не одни, - кричит голос у меня в голове, - там есть другой. Тот, которому нужны наши души и наша злость. Мы у него в плену. Но ему нас мало. Надо больше. Гораздо больше».
«Зачем?» - хриплю я мозгами.
«Жизнь. Он тоже хочет жить. Энергия умирающих тел дает ему жизненную силу. Не останавливайся! Уходи отсюда!»
ОНА была стюардессой на том самолете. Ее учили помогать людям. Вот ОНА и помогает.
Финальная стометровка. Последний забег, и я уже вижу столбики, которыми отмечена граница этого Бермудского треугольника. ОНИ всегда были осторожны. Количество смертей здесь никогда не превышало средний процент случайностей. Пока здесь не появились мы. Всей своей съемочной группой, веселые, беззаботные и… донельзя жизнерадостные. И вот тогда ОН не смог удержаться и послал к нам на перехват всю свою армию.
А идти становится все труднее, словно сгустился сам воздух, превратившись в тяжелый тягучий кисель. Кислород по каплям проникает в легкие, и я физически ощущаю, как он проваливается внутрь. Но проклятое фасеточное сознание продолжает работать, словно кинокамера сумасшедшего оператора.
Когда я очухался окончательно и понял, что остался один, то затаился в окружающем подлеске. Свой незарегистрированный ствол я купил на рынке Ставрополья у какого-то черного. После чеченской бойни только откровенные дауны не обзавелись стреляющими игрушками.
Но меня еще грела моя надежда. На вертолеты, которые должны были нас забрать. И чьи экипажи сейчас тоже лежат на проклятой взлетно-посадочной.
А потом надежда умерла, потому что патроны закончились, хотя после первого же выстрела я понял, что смертельные свинцовые укусы не причиняют ИМ никакого вреда. Можно было только прятаться, забравшись под сухой валежник, засыпавшись снегом и успокоив бешено бьющееся сердце, ведь ОНИ шли на тепло.
А еще через три дня я понял, что умру либо от холода, либо от голода. Развел костер и зарядил пистолет последней оставшейся пулей.
Все! Граница. Между жизнью и смертью. Мое спасение – это красный столбик с повязанной на нем желтой лентой. За ним – мой мир, в который ИМ доступа нет. Мне осталось сделать последние шаги…
- Стоять, боец!
Насмешливый голос прерывает мои радостные мысли. И когда я вскидываю голову, чтобы оглядеться, то вижу темную фигуру рядом с моим спасительным столбиком. Я моргаю мокрыми глазами, чтобы с ресниц ушел иней, и без сил опускаюсь прямо в снег. Потому что рядом с ЭТИМ стоит ОНА – моя мертвая стюардесса.
- Да-да, - продолжает веселый голос, - сюрприз, не правда ли?
ОНА поднимает лицо, вздымает руки и опять начинает петь свою песню. Вот только сейчас ЕЕ голос проникает мне прямо в мозг, заставляя упасть на колени и зажать уши, из которых вместе с кровью вытекает моя жизнь.
- Чем больше тело хочет жить, тем больше в нем энергии. Чем больше оно страдает перед смертью, тем вкуснее его душа. Пойдем, дорогая, твой план загона оказался великолепен.
Последнее, что я вижу в своей жизни – это две фигуры, уходящие за границу столбика. Они обретают плотность, цвет и форму. Форму, на которой можно ясно различить авиационный шеврон пилота.
***
– Вставай, мичман, - теребит меня чей-то шелестящий голос, - ОН ушел, но МЫ остались. А теперь и ты с нами. Пойдем, у нас много работы.
Выжил. Выполз и вытянулся. Тогда я тоже верил в надежду. Я любил свою надежду. Она одна тянула меня вверх.
Но сейчас я понял другое: это вранье. Самоуспокоение. Плацебо. Надежда умирает сразу и первой, она слишком хрупка для этого безумного мира. Потому что моя надежда умерла на третий день после того, как появились ОНИ.
Поэтому сейчас я, бывший морпех, мичман Коновалов Стас сижу у кое-как разожженного костра и смотрю на пистолет. Он заряжен последней пулей, которую я оставил для себя.
Здесь только я, мой «Макаров», пуля в барабане и ОНИ… ОНИ – это тени вокруг меня, шепот по ночам, вой голодных собак и сводящая с ума тоска.
Осталось только щелкнуть курком, и мои мозги вылетят вслед за стремительной пулей и останутся лежать на снегу кровавыми ошметками. И никто никогда уже не узнает, где встретил свою кончину геройский мичман. Мне и прощаться-то не с кем, кроме самого себя. Жена моя давно сбежала от контуженного, прихватив с собой сына, мать умерла, пока я был еще в Чеч…
- Не надо!
Спокойный женский голос за спиной заставляет меня вздрогнуть, но чеченская закалка срабатывает на все сто: я разворачиваюсь корпусом назад, одновременно вскидывая руку и укладывая пистолет в сгиб локтя.
ОНА смотрит на меня прозрачными глазами. У НИХ у всех прозрачные глаза. Без цвета и выражения. Пустые, словно стекляшки от бутылки. Не добрые, и не злые. Никакие.
- Не надо, - повторяет моя гостья тихим голосом, - ты не знаешь, что ждет тебя там, за гранью. Там – смерть, морпех.
Абсолютно не удивляюсь тому, что ОНА в курсе того, кто я есть. ОНИ всегда все знают, на то и мертвы. А сверху, говорят, виднее.
- Утверждают, что там жизнь. Лучшая, чем здесь, - возражаю я, не опуская пистолета.
Негромкий вздох становится мне ответом. Фигура без возраста подходит к костру и опускается на корточки. Протягивает тонкие бесцветные руки к затухающему пламени и шевелит пальцами. И жест этот настолько… живой, что я едва не теряю осторожность. Мне хочется спрятать свой пистолет и сесть рядом с НЕЙ, уставившись взглядом в огонь и отогревая замерзшие мысли.
Я так давно один, все мои спутники погибли, едва началась вся эта катавасия с серыми пришельцами.
Мы прибыли сюда на вертолетах. Вся съемочная группа нового бронебойного боевика о судьбе Тихоокеанского батальона морпехов под аэропортом Северный в ночь на первое января 1994-го года. Моего батальона. Это в ту ночь разорвавшийся фугас отправил меня в длительный нокаут, который закончился в медсанчасти. Это там оконные проемы выплевывали нам в лица огнедышащие сгустки свинца, а изящные женские фигурки дергали у себя на поясах чеки от смертоносных связок гранат. Мы полегли там почти все, кроме редких счастливчиков, вроде меня, кому повезло грохнуться носом в землю сразу, едва на вздыбившийся асфальт приземлились наши вертушки.
- Хорошая натура, - сказал режиссер, потирая замерзшие руки и оглядываясь, - да, просто отличная. Ну что, ребята, короткий отдых и по местам.
Это была моя первая работа в кино в качестве консультанта и каскадера. Первая и, похоже, последняя.
А потом мы не поняли, что произошло. Никто из нас не понял, даже всезнающий и всемогущий режиссер. Просто однажды, посреди белого дня, на съемочную площадку упала тьма. Словно кто-то сверху резко бросил вниз тяжелое ватное одеяло, накрыв им воздух и наши грешные души. Режиссер приказал включить все освещение, что имелось в запасах. Генераторы натужно взвыли, когда мощные софиты влупились желтыми глазищами в непроницаемую черноту. И вот тогда-то мы ИХ и увидели.
ОНИ выходили к свету по одному. Блекло-прозрачные фигуры мертвого серого цвета. ОНИ окружали нас кольцом, молчали и только ИХ глаза прожигали насквозь.
- Кто вы? –раздраженно спросил режиссер. – Здесь проходят съемки кинофильма, и посторонним не разрешено приближаться. Уходите, пожалуйста, вы можете посмотреть издалека.
ОНИ не слушали его, или не слышали. ОНИ просто шли, плыли, не касаясь земли. Пока круг не сомкнулся окончательно. А потом раздался вой. Душераздирающий вой голодного хищника. ОНИ разом подняли вверх лица и завыли в унисон. И мы стали падать на колени, зажимая руками уши, из которых текла кровь.
Я тоже упал. И тоже зажал уши. Вот только кровь из них у меня не текла, после взрыва фугаса я почти оглох. Но даже моего слуха хватило на то, чтобы грохнуться в обморок рядом со всеми.
Когда я очнулся, все были мертвы. На лицах у них застыли жуткие гримасы ужаса вперемешку с болью. Но вот что странно: тот ультразвук, казалось, пробил в моих контуженных перепонках какую-то преграду. Потому что первое, что я услышал, придя в себя – это как деревья скрипят от морозного ветра.
И вот сейчас я сижу рядом с той, что стояла в том кругу и тоже выла, задрав вверх прозрачное лицо.
- Все так,- говорит моя гостья, - да не так.
Я не разговаривал вслух, это я помню точно. Значит, ОНИ еще и мысли читать могут.
- Мы все можем, - подтверждает негромкий голос.
Серая фигура встает во весь рост, протягивает к небу тонкие руки и начинает петь. Тягучую тоскливую песню, от которой хочется вздернуться. Уйти к чертовой матери из этой постылой жизни, забыть все и всех, выбросить пистолет и просто отправиться вдаль по снежной дороге, у которой нет конца, а есть только начало.
- Не верь ничему, что видишь, - говорит ОНА, прекратив свою чудовищную песню, - не верь ничему, что слышишь. Не верь глазам, не верь ушам. Собирайся и уходи. Так быстро, как только можешь. Не оглядывайся, не останавливайся, не спотыкайся. Когда закончится день, но еще не наступит ночь, ты должен оказаться как можно дальше от этого места.
- Почему? Кто вы, вообще, такие?
- Мы – эхо…
Я понимаю, что устал. Что сапоги безнадежно промокли, а ноги не хотят выдергиваться из снега. Дыхание мое прерывается, сердце готово разорвать грудную клетку, а в голове усталой птицей бьется одна мысль: отдохнуть бы, отдохнуть, а мичман?
Но виски взрывает вспышка боли, словно кто-то вдарил по ним штык-ножом, просверливая дыру и проворачивая контрольно.
Я должен идти быстрее, времени у меня в обрез и я должен успеть выйти за границу этого старого, давно заброшенного аэродрома. На который сорок лет назад пьяный в дым пилот так и не сумел посадить самолет с полусотней пассажиров на борту. Все они остались здесь, на взлетно-посадочной полосе. В месте, где нет «здесь» и «сейчас». Их кровь удобрила эту землю, души их так и смогли найти покой, но у них осталась злость. Злоба и ненависть. К нам, живущим.
«Мы там не одни, - кричит голос у меня в голове, - там есть другой. Тот, которому нужны наши души и наша злость. Мы у него в плену. Но ему нас мало. Надо больше. Гораздо больше».
«Зачем?» - хриплю я мозгами.
«Жизнь. Он тоже хочет жить. Энергия умирающих тел дает ему жизненную силу. Не останавливайся! Уходи отсюда!»
ОНА была стюардессой на том самолете. Ее учили помогать людям. Вот ОНА и помогает.
Финальная стометровка. Последний забег, и я уже вижу столбики, которыми отмечена граница этого Бермудского треугольника. ОНИ всегда были осторожны. Количество смертей здесь никогда не превышало средний процент случайностей. Пока здесь не появились мы. Всей своей съемочной группой, веселые, беззаботные и… донельзя жизнерадостные. И вот тогда ОН не смог удержаться и послал к нам на перехват всю свою армию.
А идти становится все труднее, словно сгустился сам воздух, превратившись в тяжелый тягучий кисель. Кислород по каплям проникает в легкие, и я физически ощущаю, как он проваливается внутрь. Но проклятое фасеточное сознание продолжает работать, словно кинокамера сумасшедшего оператора.
Когда я очухался окончательно и понял, что остался один, то затаился в окружающем подлеске. Свой незарегистрированный ствол я купил на рынке Ставрополья у какого-то черного. После чеченской бойни только откровенные дауны не обзавелись стреляющими игрушками.
Но меня еще грела моя надежда. На вертолеты, которые должны были нас забрать. И чьи экипажи сейчас тоже лежат на проклятой взлетно-посадочной.
А потом надежда умерла, потому что патроны закончились, хотя после первого же выстрела я понял, что смертельные свинцовые укусы не причиняют ИМ никакого вреда. Можно было только прятаться, забравшись под сухой валежник, засыпавшись снегом и успокоив бешено бьющееся сердце, ведь ОНИ шли на тепло.
А еще через три дня я понял, что умру либо от холода, либо от голода. Развел костер и зарядил пистолет последней оставшейся пулей.
Все! Граница. Между жизнью и смертью. Мое спасение – это красный столбик с повязанной на нем желтой лентой. За ним – мой мир, в который ИМ доступа нет. Мне осталось сделать последние шаги…
- Стоять, боец!
Насмешливый голос прерывает мои радостные мысли. И когда я вскидываю голову, чтобы оглядеться, то вижу темную фигуру рядом с моим спасительным столбиком. Я моргаю мокрыми глазами, чтобы с ресниц ушел иней, и без сил опускаюсь прямо в снег. Потому что рядом с ЭТИМ стоит ОНА – моя мертвая стюардесса.
- Да-да, - продолжает веселый голос, - сюрприз, не правда ли?
ОНА поднимает лицо, вздымает руки и опять начинает петь свою песню. Вот только сейчас ЕЕ голос проникает мне прямо в мозг, заставляя упасть на колени и зажать уши, из которых вместе с кровью вытекает моя жизнь.
- Чем больше тело хочет жить, тем больше в нем энергии. Чем больше оно страдает перед смертью, тем вкуснее его душа. Пойдем, дорогая, твой план загона оказался великолепен.
Последнее, что я вижу в своей жизни – это две фигуры, уходящие за границу столбика. Они обретают плотность, цвет и форму. Форму, на которой можно ясно различить авиационный шеврон пилота.
***
– Вставай, мичман, - теребит меня чей-то шелестящий голос, - ОН ушел, но МЫ остались. А теперь и ты с нами. Пойдем, у нас много работы.
В остальном всё на уровне. Даже небольшая путанность в сюжете, накладка и сползание одного эпизода на другой - вполне ложились на эмоциональное настроение контуженного и надломленного войной главного героя.
